Юрий Рост: Отец Павел

Надо бы как-то просто и ясно. Без участия. Себя спрятать. А как? Если именно я приезжаю в село Верхне-Никульское с новыми, едва не вчера купленными редакцией фотоаппаратами «Canon-F1» и полной линейкой оптики. И все это выкладываю на траве перед храмом, который отец Павел сам крыл-красил и куда к нему тянулся народ отовсюду, а хоть бы и из Москвы. И он, увидев это японское великолепие, говорит: погоди, мол, паренек (хоть мне уже будь здоров!), щас я облачусь в праздничное, отопрем церковь, и ты тогда меня снимешь.

Вышел он из сторожки, где жил, – загляденье, а келейница его Мария говорит: «Ишь, расфорсился». И, глядя на разложенную аппаратуру, добавляет: «И этот тоже!»

Уж я его нащелкал красиво. Лоб у отца сократовский, свет в храме рембрандтовский, в темноте светится небогатая церковная утварь, свечи горят, крест поблескивает.

Значительно вышло. Только пленки в аппарате не оказалось. Не дал нам Всевышний пофорсить.

А когда я обнаружил оплошность, отец Павел был уже в своем повседневном виде и босой. Он часто ходил босиком не только в деревне, но и в городе. Летом и зимой. Однажды в Питере его даже милиционер остановил – почему сапоги через плечо, и не украл ли он часом кружку с изображением царской семьи. Однако, узнав, что босоногий человек – священник, поймал машину и помог добраться до вокзала, куда, собственно, и спешил Павел Груздев. А вообще, если спрашивал его кто из посторонних, отчего он по снегу ходит без обуви, отец всегда отвечал: «Спорт!»

На самом деле в лагерях, куда он угодил в мае 41-го года по статье 58-1, его ставили босиком на мороз. Однако он не простудился и не обморозился чудесным образом, а привык так ходить.

Лет пяти он попадает в мологский Кирилло-Афанасьевский женский монастырь, где находятся три его тетки. Там он два года учится грамоте в церковно-приходской школе, помогает на скотном дворе, поет на клиросе. Здесь же в 18-м году патриарх Тихон дарит восьмилетнему мальчишке подрясник, скуфейку и четки и тем самым определяет ему дорогу в монашество.

Не прямую, как оказалось. Поначалу он работает на судостроительной ферме в Новгороде, потом на скотном дворе селекционной станции, в бывшем Афанасьевском монастыре, возвращается в город Тутаев, где пономарит и поет в церковном хоре в Леонтьевской церкви. И тут его, раба Божьего, по сфабрикованному делу архиепископа Варлаама арестовывают и дают шесть лет лагерей.

В отличие от многих церковнослужителей с «наклеенными бородами» Груздев действительно прошел путь страданий и жертвенности. Он верил. И с Богом у отца Павла были свои доверительные отношения. Прямая связь.

–?У Гальки сын пьет, а сам хороший, добрый. Да помоги Ты ему, Господи!

Или:

–?У Маньки корова не доится –?помоги ей!

И помогал. Он двумя босыми ногами стоял на земле, а духом был высоко. Считай,?рядом. Такой мост между небом и людьми.

Косьба –?отец Павел впереди с косой, отел –?он лучший знаток процесса. В тяжелые для верующих хрущевские времена он свою церковь сохранил, в том числе и благодаря крестьянским навыкам.

–?Закроете храм, а кто телят принимать будет? –?говорили уполномоченным по религии районные начальники. Да и сами уполномоченные были снисходительны. Приедут на проверку, смотрят, маленький босой мужичок туалет чистит во дворе и вроде не нарочно с ведрами нечистот к ним идет. Ну какой это поп?

А то спросят: «Знаешь ли Ленина?» А тот бодро отвечает: «Знаю. Это который электричество дал», –?и на столб показывает. Юмор у него был природный.

«Раньше при монахах колодец имел крышу, –?описывает он Валаам. –?Сей колодец глубиной 7 аршин высечен в скале в 1857 г. при настоятеле игумене Дамаскине. В колодце я насчитал плавающих в воде 9 штук чурбаньев и досок. Кто их накидал туда и зачем? Не знаю. Опять возложив вину на сатану, я пошел обратно на теплоход».

В ограде его храма все были равны. Регалии и чины оставались там –?в мирской жизни. Подарки и деньги, которые ему несли, раздавал щедро –?кому на дом, кому на корову, кому просто?в подмогу. А служил так, что, по словам протоиерея Сергея Цветкова, «святые с неба глядели и удивлялись: “Кто же там так читает?”».

О. Павел был великолепным рассказчиком своих историй, любил и остроумный анекдот, ну хоть про больного, который после наркоза очнулся и спрашивает у человека с ключами: «Доктор, как прошла операция?» – а тот отвечает: «Я не доктор, а апостол Петр!» Это связано с собственными ощущениями батюшки. После тяжелейшей операции он очнулся в другом мире и увидел среди неведомых людей знакомого архимандрита. «Это, –?сказал он, –?те, за которых ты, отец Павел, всегда молишься со словами: “Помяни, Господи, тех, кого помянуть некому, нужды ради. Они все пришли помочь тебе”».

Тысячи человек, должно быть, встретил Павел Александрович Груздев в своем видении.

«Унывать грешно, а скорбеть должно», –?часто повторял Груздев и поминал всех, кого помнил. В его записях не просто имена, но и короткие характеристики тех, кого сохранила его уникальная память. Вот несколько образов, которые завершают один из огромных списков.

«Девица Анфиса (Квитанция), по фамилии Кудрина, урожденка деревни Сысоева, вела странную жизнь, ходила в лохмотьях, за пазухой был склад всякой всячины, как то: сахар, чай, камни, куклы и прекрасная финифтевая икона Владимирской Б.М., которую она поила и кормила. Похоронена Квитанция на Мологском кладбище.

Анна Богарадка, была стекольница и жестянщица, ремонтировала крыши и ковала лошадей, причем подковы делала сама. Но вот горе –?не было у нее молотобойца.

Это последние насельники обители святителей Афанасия и Кирилла. Это все были прекрасные труженики и безупречно честные. При них обитель прекратила свое многовековое существование и превратилась в колхоз “Борьбу”».

Он безошибочно находил точный язык хоть с академиком Арцимовичем, хоть с церковными людьми, хоть со своими прихожанами –?крестьянскими жителями. Вот кусок из аудиозаписи проповеди перед исповедью в сельском храме:

«...Родные мои! Не особо давно позвали меня в-на Борок:

–?Отец Павел, приди, мамку причасти.

Пришел. Интеллигентный дом. Что ты! Пироги-вакса: ешь и пачкайся! Живут –?страсть. Палку не докинешь –?богачи ради своих трудов. Женщину причастил, напутствовал. Этот мужчина говорит:

–?Отец Павел, знаешь что? Погляди, как мы живем.

Распахнул дверь ту, а на столе-то, робята! Нажарено, напёкано.

–?Отец Павел, на любое место.

Я говорю:

–?Парень, ведь пост.

А он головушку повесил, говорит:

–?Недостоин, недостоин посещения твоего.

Я думаю: «Господи, а пост-то будет!»

–?Парень! Режь пирога, давай рыбы, давай стопку!

Господи, робята! Напился, наелся на две недели и домой пришел с радостью и парню благотворил. А пост-то! Поститься да молиться, когда люди не видят...

Ты молоко-то пей, а из людей кровь не пей. Верно? Верно. Вот так-то.

–?Братие, любовь превышает пост».

«Он владел и высокой лексикой, мог говорить старым русским, дореволюционным слогом, –?вспоминает протоиерей Аркадий Шатов, –?и простонародным языком пословиц и поговорок. Не стеснялся и ненормативной лексики. В этом проявлялась важная сторона его духовного подвига-юродства. Ведь юродивые делали то, что считалось в обычной жизни абсолютно неприличным».

Юродство –?форма скромности, прикрытие своего избранничества. И светские, и духовные люди часто демонстрируют, что они значительно больше, чем есть. Отец Павел, напротив, юродством хотел показать, что он много меньше, чем был в действительности, хотя на деле был настоящим избранником и в компании Христа был вполне уместен.

Но мы о ненормативной лексике. Как-то едет на машине из Борка, где находится институт, что занимается изучением пресных вод и водохранилищ, его директор легендарный Папанин, который был известным употребителем разнообразных слов. А навстречу из соседнего Верхне-Никульского идет отец Павел.

–?Ты чего босиком идешь, поп? Народ пугаешь... –? И дальше орнамент по всей полярной программе.

Батюшка подошел к машине и отвечал минуты три без повторов, так что Иван Дмитриевич замер в открытом окне с изумлением и, полагаю, восторгом.

–Ты хотел лагерника переговорить, Иван Дмитриевич?

Больше Папанин в разговорах с отцом Павлом слов не употреблял.

Груздев был невелик ростом, худощав. В тридцать лет –?как мальчик, но силы духа поражающей.

Следователь добивался, чтобы он сказал, что Бога нет.

–?Есть, дяденька.

Ему зуб выбили. Опять –?скажи «нет».

–?Есть, дяденька, есть!

Опять выбили.

–?Ну где на вас зубов напасешься?

–?Я тебя сгною.

«Не сгноил, –?вспоминал отец Павел. –?Я-то до сих пор жив, а он, бедный... Через два года и его и товарищей расстреляли, а человек-то хороший, просто ему надо семью кормить. Что с него взять –?служба такая. Ему надо было, чтоб я сказал, что Бога нет, а Он есть».

В вятских лагерях жил он по своему представлению. За час до подъема вставал, барак мыл. Потом, как расконвоированный, шел на обход железнодорожной ветки. Через лес ходил –?ягоды собирал. Одну корзину охраннику, чтоб пропустил, другую в барак –?больным и слабым. Яму вырыл в лесу, обмазал глиной, костром обжег, и в ней солил грибы, чтобы потом заключенных кормить. Там же в лесу нашел чистый пенек. И, превратив его в альтарь, вместе с заключенными священниками служил, когда удавалось.

Перед тем, как Груздева перевели в другое место, ударила молния в тот пенек и сожгла его, чтоб не осквернили. Охранник похолодел: «Господи!»

Все, кто вспоминает о. Павла, утверждают, что он победил грех уныния. Он жил весело, радостно. «Митя, –?пишет он домой на четвертом году лагерной жизни, –?сходи к моей Маме, утешь ее, пусть обо мне не расстраивается. Если ж и не вернусь, то что уж, пусть не печалится, а я своей участью доволен и ни капли не обижаюсь. Не все пить сладкое, надо попробовать и горького, но горького пока что я не видел».

Отбыв шесть лет в лагерях, Груздев устраивается на работу в тутаевскую контору Заготсено и работал там, а все свободное время проводил в церкви. В декабре 49-го года его опять арестовали.

–?Груздев! Тебя по старому делу приказано сослать навечно.

–?На Соловки? – с надеждой спросил он.

Высадили в казахстанской степи у города Петропавловска, там у старика со старухой за двадцать рублей в месяц и свое отопление снял он жилье и стал работать. На стройке. И на земле –?бабку с дедом и себя кормить.

В 54-м году вызывают его в особый отдел. Заходит. Руки за спиной, как обучили.

–?Так вот, товарищ Груздев, вам справка, вы пострадали безвинно. Культ личности.

Какой такой культ личности? Молчу.

–?Вы свободны! –?мне говорит.

– Хорошо... Как хотите, –?говорю...

–?...Ладно, ладно, –?успокаивает начальник. –?А теперь идите!

–?А одиннадцать годков?

И вновь Груздев возвращается домой. Работает, помогает служить в церкви, и в 1958 году его рукополагают в сан священника. А через два года отец Павел становится настоятелем маленькой церкви в селе Верхне-Никульское. В других храмах хотели прихожане видного попа, а тут приняла община щуплого, да цыганистого, бывшего арестанта, и не ошиблась.

Он создал мир людей вокруг себя и был участником этого мира. Слух о батюшке, поражавшем церковными и житейскими знаниями, о его чистоте, доброте, открытости и откровенной доступности, о его мудрости и провидении разошелся быстро. Легенд о нем не надо было складывать. Там правда была удивительна. Словом, лечил, рублем помогал. Везде колорадский жук –?у него на делянке нет. Позовет: «Гра?чи! Гра?чи!» –? и птицы слетаются. Что скажет –?сбывается, и все весело.

Мужики пришли храм ремонтировать. Сидят, пьют.

–?Не сделаете, отпою при жизни!

Испугались. Этот может и отпеть. Сделали.

Стали к нему и церковные люди приезжать за напутствием и благословением.

Несколько священников приехали к отцу Павлу, чтобы он исповедовал их.

–?Вон там за алтарем валяется железо. Сложите его как следует –?это и будет ваша исповедь...

За тридцать с лишним лет, которые он провел в Верхне-Никульском, он обрел невероятную известность, доверие. Он обрел, а может, сохранил мудрость. И в слепоте, которая настигла его в старости, видел столько, сколько и четырьмя глазами не углядишь. Ни резонерства не нажил, ни фарисейства, ни ханжества.

«Жизнь его вся, –?пишет протоиерей Сергей Цветков, –?удивительный творческий труд. Он был своего рода художником. Если можно так сказать –?художником духовной жизни. Он любил сам создавать какие-то живые ситуации, которые всех радовали и веселили, утешали и вразумляли...»

Замечательный том воспоминаний о Груздеве, и собственных текстов, и устных рассказов отца Павла, выпущенных московским издательством «Отчий дом», насчитывает семьсот двадцать восемь страниц. Полагаю, что это лишь небольшая часть наследия сельского батюшки. Основная –?в душах и памяти людей.

Задолго до смерти отец Павел заказал себе красивый гроб.

«Так, родные мои, за 25 лет мне никому не стыдно в глаза поглядеть. Никто меня не обидел. А Бог знает: как ягода лопну, да и все. Да и наплевать. Молитесь за меня, может, еще и поживу у царицы небесной».

Когда о. Павел на пенсию переезжал в Тугаев, гроб тот, чтобы не пустой, загрузили снедью: консервами, вареньем и водочкой – и отправили за ним. Хранился сей выдержанный гроб в колокольне, откуда его и выкрали для помершего директора магазина...

Не дал Господь пофорсить Павлу Александровичу Груздеву и напоследок.

Да он, думаю, повеселился, узнав об этом.

А на фотографии он получился. Как есть. Спасибо.





Некоторые истории, рассказанные архимандритом Павлом Александровичем Груздевым

Счастливый день. Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день, вот послушайте. Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые, наверное, и двадцати им не было. Их бендеровками называли, не знаю, что такое бендеровки? Знаю только, были они с Украины, хохлушки. Среди них одна, годов шестнадцать – красавица. Коса у нее до пят, и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревет, так плачет!

Подошел поближе, спрашиваю... А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, с этапом вместе.

– А отчего девушка-то так ревет?

Кто-то мне отвечает из ихних же, вновь прибывших:

– Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела: день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня, и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нет, уже все съели.

А у меня в бараке была заначка, не заначка даже, а паек на сегодняшний день – буханка хлеба! Бегом я в барак, а получал восемьсот граммов хлеба как рабочий... Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Хлеб беру и бегом назад. Несу хлеб девочке и даю. А она мне:

– Ни, нэ трэба! Я чести своей за хлеб не продаю!

И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!

Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, стал на коленки, и такие были слезы у меня, но не горькие, а радостные... А думаю, Господь скажет:

– Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.

– Когда, Господи?

– Да вон тут девку-то, бендеровку... То ты Меня накормил!

Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уже немало...

В пересылке. Пересыльная тюрьма огромная. Вот так корпуса, а в середке пространство. Нас всех, может, тыща человек, поместили. Сидим. А есть-то охота! Да сохрани, Господи, заключенных арестантов – праведные! – как начали нам из окошка буханки хлеба пулять. И передачу-то носят. Да родные, дай вам, Господи, доброго здоровья!

...Опять «Собирайтесь с вещами!». А какие у арестанта вещи? Да ничего нет! Ладно... Погрузили вещонки в вагоны, поехали. Привезли в Самару. Пересыльная тюрьма. Там уж у них комендант распоряжается:

– Эй, попы! Вон туды. Блатные! В эту сторону подите.

На вышке охранник стоит с автоматом...

...Как-то выгнали на прогулку во двор. Начальник говорит:

– Эй, попы, спойте чего-нибудь!

А владыка – помяни его, Господи! – говорит нам:

– Отцы и братие! Сегодня Христос воскресе! – И запел: – Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.

Идем, поем... Да помяни, Господи, того праведного стрелка – ни в кого не выстрелил.

Случай в Зуевке. Был я уже в ссылке, в Северном Казахстане, город Петропавловск, работал на камнедробилке. Вызывают нас как-то (были мы все административно-ссыльные) ехать в поселок Зуевку. Случилось там что-то. Без присмотра осталась скотина, птица домашняя. Но правды нам не говорят.

А там, в Зуевке, отец Афанасий был такой, паразит какой-то. Может, он святоша был, может, еще чего? Он давно-давно туда, чуть ли не до революции попал.

И вот нас привезли на машинах в Зуевку. А там что делается! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут. Господи! В селе никого, все село будто вымерло. Кому кричать, кого искать, не знаем. Пошли к председателю колхоза в управление, приходим к нему, а там... Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. А в нем он, председатель, лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает.

– Стой! – своим говорю, а потом ему: – Эй, ты чего?

А он мне из гроба в ответ:

– Я новопреставленный раб Божий Василий.

Умер! Мертвый!.. А этот Афанасий всех их так вразумил: «Вот завтра пришествие будет, конец света!» И всех их в монахи и в гробы уложил. Все село постриг, они и рясы какие-то нашили из марли, да не только из марли. Из чего попало.

Сам-то Афанасий на колокольню залез, ждал пришествия. А они – детишки маленькие, бабы, и все постриженные, – все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло.

– За что скотина страдать должна? – спрашиваю. – Ты кто такая?

– Монахиня Евникия, – отвечает мне.

Ну что ты сделаешь? Мочь людям в голову ударила. Ночевали мы там, работали день-другой, все сделали как положено, и домой нас потом увезли. Афанасия того в больницу. Писали потом в Алма-Ату, епископу, забыл, кажется, Иосиф был епископ.

Все эти Афанасиевы пострижения он признал незаконными. И всех этих монахов расстригли. Платья, юбки надели, потом и работали они как надо.

Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие бегают:

– Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!

Пяти годков отцу Луке-то нету! Или еще:

– Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!

Вот какой был случай в совхозе Зуевка.

Сталин и верблюд. Со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, а фамилия его Лебедев. А мы с ним на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. Когда слышим, передают – Сталин помер! Родные мои, ребятушки! Прихожу с работы домой, дедушка, где я жил, мне и говорит:

– Сынок, Сталин помер!

– Дедко, молчи! – говорю ему. – Он вечно живой!

Завтра утром снова на работу, когда передают по радио похороны, предупреждают:

– Как гудки загудут, все! Прекращаем работу. Стойте все и замирайте там, где гудок застал, минуту-две...

А мы с Иваном на этих, на верблюдах-то, по степи едем. Вдруг гудки загудели. Верблюда остановить надо – а Иван его шибко лупит, ругает. И бежит верблюд по степи и не знает, что Сталин умер.

Рукоположение. Устроился я на работу. Тутаевская промстройконтора, рабочим. Дороги облагораживал, в скверах памятники возводил. А вечером и по выходным стою на клиросе, пою. Слава Тебе, Господи!

Апостола я вышел читать. Исаия, епископ Ярославский и Ростовский, слушал меня.

– Зайди в алтарь, – говорит. – Сидел?

– Так, владыко, сидел, – отвечаю.

Вынимаю, показываю документ.

– А реабилитация-то?

В ответ молчу.

– Ладно. Сходи к местному священнику, который знал тебя до ареста, пусть он тебе характеристику даст.

Ладно! Хорошо. Отец Димитрий Сахаров служил здесь, в церкви Покрова, на той стороне Тутаева.

– Батюшка, милой! Мне бы справочку, несколько строчек-то.

– Да-да, конечно, Павлуша, хорошо. Уже пишу.

Пишет: «Павел Александрович Груздев, 1910 года рождения, поведения прекрасного, но в политическом смысле неблагонадежен!» Ставит он точку на бумаге и подписывается: «Протоиерей Дм. Сахаров».

Ладно. Прихожу к владыке, подаю ему бумажку. Берет в руки, читает. Потом меня спрашивает:

– Павлуша! А как у вас с желудком, расстройства нету?

Я ему:

– Так нету пока, владыко.

– Так вот, Павлуша, когда вас, чего доброго, припрет, этой-то бумагой воспользуйтесь.

– Владыко, благословите, – отвечаю.

Родные мои! Рукополагали меня в Крестопоклонное воскресенье, вся церковь плакала. Из нищеты, ой! Арестант ведь. Не мог и я удержаться.

Очередь. Родные мои! Вот я всех, верующих и неверующих, всех под одну гребенку – всех люблю! Послушайте, что расскажу.

Ночь. Очередь в Тутаеве, и я в этой очереди за хлебом. Давали тогда нам по килограмму или по два, не припомню.

Женщина с детишками в той очереди стояла, ребенок у нее на руках, а еще двое за юбку держатся. Открывают магазин, вышла продавщица на порог и говорит:

– Хлеба сегодня на пятьдесят – шестьдесят человек, а остальные, которые лишние, не стойте. Хлеба все равно не хватит.

А женщина с детишками, она примерно сотая в очереди стоит, очень далеко. Понятно, что хлеба на ее долю с детишками не достанется. А детишки у нее:

– Мама, поедим хлебца-то?

– Поедим, поедим, милые, – отвечает, а слезы у нее при том на глазах.

В той очереди мужчина стоял, научный какой-то, потому что и папка у него под мышкой была, и одет он был не как мы, а по-этому, по-настоящему.

Вижу, подходит он к ней, к женщине-то этой с детишками, и говорит:

– Становись в мою очередь, получишь хлеба!

– А как же вы?! – спрашивает его женщина.

– Не твое дело, – отвечает, – становись.

Господи! Стала она в ту очередь... А я смотрю и думаю: Господь ведь скажет – не попам, не попадьям, заразам, проходимкам, которые никогда нигде не уступят, – а ему, человеку-то этому из очереди, скажет: «Пойдем, вот тебе райские врата открыты, заходи!»

Источник: Сайт Юрия Роста

13 января 2013 года

Другие способы внести пожертвование