Поделись ссылкой с
друзьями |
|
Протоиерей Андрей Ткачев: Анархизм и рабство
Свобода и рабство могут быть не узнаны. Монах свободен, но его
свобода многим кажется рабством. Промокашка всех может запугать
блатным хлюпаньем по фене, но именно он и раб, раб и шестерка
пахана, хотя выдает себя за козырного персонажа. Все путается и
двоится, а нас окружают бандиты и святые. Это правда.
На простых людей мы мало обращаем внимания, и они составляют
некий блеклый фон нашей жизни. Все те, кто умеет думать и
способен на поступок, у нас автоматически попадают в разряд
«святых» и (или) «бандитов». Часто эти категории смешиваются до
полной неразличимости.
Все яркое в русской истории — это удивительные вспышки святости
юродивых и преподобных; дикий бунт миллионов, когда
преступниками становятся все; и бандитское безвременье, когда
жулик становится вездесущим, наполняя экраны, сцены, анекдоты,
быт. Из грязи — в князи, из Архангелов — в диаволы: это наша
среда. Юродствуют писатели, злодействуют философы, неожиданное
встречается на каждом историческом шагу.
Фото архиепископа Вологодского и
Великоустюжского Максимилиана, expo.pravoslavie.ru
Эти странности знакомы и понятны нам, не теряя своей внутренней
жути. Вернее, что значит «понятны»? Они знакомы, но не понятны,
иначе не было бы необходимости писать какие-то статьи на эту
тему. Мы странно живем, и это надо признать. Чтобы изменить
жизнь, нужно, именно, ее понять, и даже если ничего уже не
изменить, понять все равно нужно. В непонятом мире человек
обычно заканчивает самоубийством. А в понятом мире он ведет себя
спокойно и адекватно. Он ведет себя смиренно. И это особенно
важно для православной среды, где так привычно говорят о
смирении и до жути редко его (смирение) имеют. Не имеют, потому
что ничего толком не стараются понять.
Главный вопрос нашей души и главная ее проблема — это вопрос о
свободе и справедливости. Это разные вопросы. Один
экзистенциальный, а второй социальный, но они связаны. Свободны
мы и так, по факту (об этом позже), а справедливости нам вечно
не хватает, и за это мы готовы иногда весь мир поджечь.
Свобода и рабство — вещи связанные. Нельзя говорить об одном,
упуская из виду другое. И вот главный постулат нашей протекшей
истории формулируется так, что «мы очень уж свободны». То есть
«широк человек, я бы сузил». Был бы народ тих, как овца, и
закону послушен, то ему и одного конвоира бы хватило. А так как
он силен и непредсказуем, то для него в истории строят целую
сеть концлагерей — для пущей острастки и успехов социального
эксперимента.
Пушкин писал, что русский мужик смотрит на своего барина как на
равного. Шапку ломает и в ноги кланяется, но смотрит с прищуром.
То ли помнит, что смерть всех уравняет. То ли знает, что вилы в
бок хоть сегодня барину сунуть может. Кто знает? Но слова того,
кто — «наше все», справедливы. На пространствах истории мы
бываем чудовищно свободны и от закона писанного, и от совести, и
даже от Бога. Что нам при этом свобода от правил дорожного
движения?
***
Есть много разных рабств и много разных свобод. Мы в основном
сталкиваемся с полемикой вокруг свободы социальной, которая не
есть еще вся свобода, а иногда и вообще есть не что иное, как
ширма для хитрого и подлинного рабства.
Русский человек очень свободен по внутреннему душевному
самочувствию, и оттого он может временами все кругом крушить без
страха, а может веками прожить в стесненных условиях, на правах
«говорящей лопаты», раба, то есть. Не удивляйтесь это не
оговорка и не абсурдное утверждение. Это правда.
«У меня внутри свободы много. Я могу и рабом побыть», — говорит
сам себе свободный человек в ответ на барский крик. Спесивые
дергаются. А свободный молча лямку тянет. До времени. Если же
вздумается ему со временем наружу проявить ту внутреннюю
свободу, которую он привычно в груди носит, то получается у него
какая-то пугачевщина, какой-то анархический бунт, по Пушкину —
бессмысленный и беспощадный.
***
Бессловесная покорная тишина. Не подверженный переменам быт,
столь же скромный, сколь и вылинявшая природа, на фоне которой
совершается медленная жизнь. Потом вдруг фантастический взрыв
энергии и незнание, куда деть себя со всем этим буйством силы.
Посреди самого буйства — холодная мысль: «Скоро музыка
закончится. Скоро отвечать придется». И опять крик: «Один раз
живем!» Потом слюни, сопли, покаяние (не всецелое!), горячечная
готовность идти хоть на плаху, хоть в Сибирь. И затем опять
тишина, бессловесное молчание, рабский труд, опущенные взоры. И
только ветер воет в водосточных трубах, да облака отражаются в
лужах. Грустно.
Свободен хрестоматийный русский купец. «Мое добро!», — кричит
он, и хочешь — сожжет, хочешь — отдаст, хочешь — всех
прихлебателей плясать голыми на столах заставит за все свои
миллионы ради глупого куража. Отрыжку этих идиотских пиршеств мы
с отвращением обоняем, когда читаем в газетах о фокусах
олигархов в Куршавеле. Морщимся, ворчим, негодуем, однако в душе
шепчем: «Это — по-нашему». Природа свое берет.
Свободен на Руси каторжник, свободен крепостной, и монах
свободен, и бедняк. Только один чиновник замучен жизнью и
закабален. Чернильная душа, служилый человечек. Незаметный, но
всесильный временами. Он у нас потому такой жадный и наглый
бывает, что мстит всем за свое повседневное рабство.
И чиновничьи формы жизни на Руси вечно воспринимались, как
инородные, гнилые, ненастоящие. Потому что внутри этой жизни,
одетой в мундир, все живое связано, куплено и перепродано, и
только на корпоративах разрешено в фонтанах купаться и из ведра
пластмассового шампанское пить. А потом — назад. В офисное
стойло. Русскому это — против шерсти. Против свободно растущей
шерсти, не хотящей причесываться. Узнаете?
***
Он, по крайней мере, был таким, русский человек, каким мы его
видим на пространствах истории и широкими мазками живописуем.
Теперь он, возможно, изменился изменением странным.Как-никак
революции, войны, депортации, голодовки, миграции, социальные
эксперименты и прочий кошмар, щедро высыпавшийся на его голову в
обозримом прошлом, даром пройти не мог. Но ранее, до эпохи
«исторического материализма», он был именно таков — внутренне
свободен.
Если честно, то свободны по-настоящему на земле два человека:
монах и разбойник. У обоих нет семьи, а это уже — львиная доля
свободы. (Классические бандиты не должны связываться семьей и
всем, что с ней связано). Но этой доли бессемейности не хватает
для полноты. Мелкий злодей все же живет в шайке и слушается
старшего. Он тоже по-своему социализирован, а значит, и зависим
так, как мелкий бес — от сатаны.
Монах же находится в послушании. Он (в идеале) безгрешно
социализирован, то есть без насилия и унижения включен в
братство единомышленников. Он тоже не свободен абсолютно,
поскольку связан с другими, принимает их труд и сам им услуги
оказывает.
Значит, имена полюсов максимальной свободы нужно обозначить
четче. Не просто «монах» и «разбойник». В «плюсе» тогда не
столько монах, сколько странник или юродивый. А в «минусе» — не
просто разбойник, а харизматический лидер шайки, атаман, в
которого можно влюбиться вопреки совести, сердцу и воспитанию.
Влюбиться и покориться, как влюбляется в Пугачева герой
«Капитанской дочки».
Странники и злодеи. Их было много на Руси. И странники могли
скатываться до злодейства, а злодеи — завершать жизненный путь
подвижничеством. Так было в Оптиной. Посох можно сменить на
дубину. А дубину — на посох.
Когда Бог допустил народу стать очевидцем и участником еще одной
«эпохи перемен», в «лихие 90-е» из проснувшихся недр народных
явилось много смелых, отчаянных, дерзких людей, которые стали
лихо разбойничать и бездарно погибать. Они оккупировали
телеэкран и стали чуть ли не единственными героями
повседневности. Они воскресили на наших глазах образ человека
насколько смелого, настолько же и опасного в своей сумасшедшей
смелости; опасного и бесполезного; более того — страшного для
всех, включая себя самого и ближайшее окружение.
С «разбойниками» у нас все заладилось. Как говорится, змеи есть,
а значит, яду много. Но не только же разбойник и душегуб типичен
для Руси. Странник, монах, подвижник тоже типичен. Есть ли они?
Не сменился ли странник туристом, а подвижник — карьеристом?
Успокоимся и выдохнем. Святые должны быть. Раз психотип русского
человека пострадал, но сохранился, значит, на противоположном к
злодейству полюсе должен находиться и религиозный гений,
пострадавший, но сохранившийся.
Их тянет друг к другу, святых и грешных. Настоящему святому
легче говорить по душам с клейменым каторжником, нежели с
приличным владельцем небольшого заводика, дети которого учатся в
Оксфорде. Как старики и дети понимают друг друга с полунамека и
по глазам, так и святым с грешниками понять друг друга бывает
легко. Видимо, так повелось еще с тех минут, когда Единый
Безгрешный висел на кресте посреди двух разбойников, и с одним
из них у Него получился короткий, но бездонный по смыслу
разговор. Но мы скажем еще нечто.
Соединение монаха и разбойника; странника и злодея совершилось в
русской истории в лице революционеров. Они были именно странным
соединением идеи аскетизма и жертвенного служения ближнему с
идеей насилия и освященного теорией преступления. Революционеры
были и аскетами, и террористами, и просветителями, и вождями
народа. Они были всем тем, что так мило дикой и непросвещенной
душе русского человека, оттого они и пришли к власти, и
задержались в ней так неожиданно надолго.
Рахметов, спящий на гвоздях, есть персонаж нуднейшей книги,
которую Ленин прочел как Библию, несколько десятков раз. И
Сталин, учившийся в семинарии, а потом «бомбивший» банки для
блага партии и эту партию возглавивший, тоже показателен. Смесь
аскетизма, борьбы, риска, безбытности и отвращения к семье,
подвижничества с теоретизированием на тему всеобщего счастья, с
вооруженной борьбой (sic!) ради этого счастья — есть «ёрш»,
именуемый русской революцией.
Таким «ершом» напивается душа наша, и валится затем под стол.
Таких мысленных чудовищ наша душа рождает и потом, стыдясь себя
самой, называет этих чудовищ «импортными агентами» из
опломбированных вагонов. Они не импортные, эти монстры. Они
родные, нигде в мире более невозможные и совершенно аутентичные,
принимая во внимание хитросплетение идей и взаимных влияний в
истории.
Нам некого винить. И нужно бы давно уже восстать на привычный
мир нашей души, возненавидеть стихию и то, что так «естественно
и просто» рождается в недрах наших. Потому что ничего кроме
примитивного антисемитизма и пещерного эсхатологизма вкупе с
«грабежом награбленного» в ней «само собой» не рождается.
Теперь вернемся к монахам. Раз бандиты есть, и их достаточно, и
они по жестокости и «безбашенности» хрестоматийны, значит должны
быть и монахи, по-своему«безбашенные» в служении Христу и
бесстрашные. Такие же настоящие, то есть, в своем роде, какими
настоящими в своем роде являются наши бандиты — всем бандитам
бандиты.
Время рождает вопрос: где они? Где монахи такие же настоящие и
подлинные, которых мы встречаем на страницах патериков?
Достоевский писал в «Братьях Карамазовых» о том, что спасение
народной жизни и разрешение всех больных проблем должно вызреть
в тиши монастырской и оттуда выйти на площади и улицы городов.
Из келий должны выйти не Ферапонты с блуждающим взором; не
носители прелести, пугающие людей тенью Антихриста и
сбывающимися «пророчествами», а носители Духа, знающие о чем, с
кем и как говорить, несущие силу, опыт и тихую радость уставшему
и дезориентированному человеку.
Они ожидаются, и мы их спокойно ждем.
«Ложный бандит» со временем лезет во власть и превращается в
политика. Это человек без рыцарства и геройства. Он кровь лил,
чтоб денег нажить, а теперь легализоваться хочет, чтоб ему
дворянский герб нарисовали. Таким образом, он обрастает семьей,
уютным бытом, банковскими счетами. Так он нарушает прежние
принципы подлинной свободы и порабощается миру простых людей, их
вещей и понятий.
Потом на выборах он будет вынужден заигрывать перед простыми
людьми, презирая их в душе и не зная их повседневных тягот по
опыту. Это — девальвация с точки зрения как идейно-бандитской,
так и общечеловеческой. Совесть простолюдина бунтует против
прихода злодея во власть. И совесть «идейного» злодея бунтует
против этого же. Но процесс все же необратим. Даже монахи, и те
девальвируют.
Они извращаются и превращаются в расслабленных жителей богатых
городов. То есть, в тех, кто по роскоши стола и быта соперничает
с сильными мира сего. Бывший странник оседает и обрастает мохом.
Он уже не ищет «грядущего града», а строит град здешний. Оседая,
он теряет самого себя и свою соль. Он обрастает бытом и желанием
благ. Злодей превращается в лавочника, и монах — в ростовщика.
Они и в падшем состоянии узнают друг друга.
И если подлинному монаху разбойник ближе, чем аптекарь (и
разбойник, и монах знают по опыту о существовании ада, аптекарь
же — не обязательно), то и падшему монаху легализованный
разбойник оказывается ближе всех. Падший монах обрастает
имуществом и грехами, а падший разбойник становится политиком. И
оба эти человека прекрасно дружат! Это ли не ключ к пониманию
современной истории?!
У нас достаточно невежественных Ферапонтов (читай «Братья
Карамазовы»). И у нас достаточно некогда горевших, но ныне
падших душ, любящих власть и чувствующих свое родство с ней
(отсюда и неизбежная дружба). Но нам не хватает «Зосим», то есть
тех, кто юность провел в борьбе с собой и страстями, в зрелости
стал жилищем Христовым, а в старости способен многих научить.
Если такие люди исчезнут, мы станем антихристовой страной с
православными обрядами и без Христового Духа. Поскольку
количество Зосим очень невелико, жить нам очень трудно. Не
столько трудно даже, сколько гадко и скучно.
Антихриста мы родим скорее и успешнее, чем Запад. В своей
горячности, соединенной с родовой глупостью, мы ближе к
реализации страшных пророчеств, нежели Западные христиане.
Дуракам этого не понять, а религиозные фанатики и националисты
откажутся признать правду этих слов, хотя ее и почувствуют.
Мы все еще фантастически свободны, отчего и внушаем многим в
мире восхищение и страх. В своей свободе мы являемся
«странниками» мира, нигде не закрепляясь навеки, но всюду
оставляя свой след. Мы одновременно являемся символом
беспринципного бандитизма и самого высокого христианского
подвижничества. И то, и другое в нашей душе странным образом
связано.
Нельзя закрывать глаза на свою собственную жизнь и собственную
душу. Нельзя плевать в зеркало, если отображаемое в нем не
нравится нам и не соответствует ожиданиям. Нужно поступать в
духе и стиле свободного человека — здраво оценивать ситуацию и
осознанно принимать решения. Мы очень редко занимались этим в
истории. А ведь пора уже. Давно пора. Сама свобода, живущая в
душе нашей, требует свободного анализа и себя, и своей истории.
Источник:
www.andreytkachev.com
2 июня 2013 года
|