Поделись ссылкой с
друзьями |
|
Ольга Рожнёва: Пельмени для Витальки
–
Ну ты, братец, совсем обнаглел! – голос монастырского келаря отца
Валериана, высокого, крупного инока с окладистой чёрной бородой,
дрожал от обиды и негодования.
Обычно добродушный, отец Валериан гневался. Он отказывался выдавать
дежурному трапезнику отцу Павлу две упаковки пельменей с мясом
вместо одной и сердито смотрел на Витальку:
– Мало того что в монастыре мясо лопаешь, так теперь ты его ещё в
двойном размере лопать желаешь?!
Невысокий, худенький отец Павел только пожимал плечами, а от вечно
дурашливого Витальки и подавно внятного и разумного ответа не
дождёшься. Он только кривил в улыбке рот да показывал на лишнюю
пачку этих самых пельменей: дескать, не наедается он, Виталька,
нужна добавка! На кухне были ещё два брата, но они по-монашескому
обычаю в чужие дела не совались, молча и споро домывали посуду после
братской трапезы.
На кухне было тепло и уютно, горел огонёк в лампадке перед иконами,
в окнах, покрытых морозными узорами, уже таял короткий зимний день.
Сквозь узорчатое стекло было видно, как загораются окна в храме, –
это дежурные иноки готовились к вечерней службе.
Братия потрапезничала, и теперь пришла очередь Витальки. С тех пор
как Виталька начал есть мясо, по благословению духовника обители он
питался отдельно.
– Искушение какое! Зачем только батюшка тебе в монастыре жить
разрешает?! Ты же искушаешь братию! Проглот ты этакий! Безобразник!
Келарь сердито шмякнул о стол замороженными пельменями и в сердцах
хлопнул дверью. А тихий отец Павел смиренно раскрыл упаковки и
высыпал содержимое в Виталькину кастрюлю, вода в которой уже кипела
на огромной монастырской плите. Виталька скорчил довольную рожу и
пошёл в трапезную слушать музыку. Раньше он валаамские песнопения
слушал в ожидании обеда, а сейчас какую-то уж совсем дикую музыку
стал включать, проказник, никак не подходящую для святой обители.
Виталька жил в монастыре уже давно. Духовник обители, игумен
Савватий, забрал его с прихода, где тот обретался в сторожке и
помогал сторожам. Когда-то маленького Витальку подбросили в церковь.
Подобрал его старенький вдовец, протоиерей отец Николай, и стал
растить его как сына. Ребёнок оказался глухонемым. Батюшка возил
малыша по врачам, и оказалось, что никакой он не глухонемой, а почти
совсем глухой. Трудно научиться говорить, когда ничего не слышишь.
Отец Николай купил ему слуховой аппарат. И малыш даже научился
говорить, правда очень невнятно, косноязычно. Только умер батюшка, и
больше никому на всём белом свете Виталька стал не нужен.
Как-то отец Савватий привёз паренька в монастырь. Тут Виталик и
остался, поселившись под храмом. Сначала много молился, не уходил,
можно сказать, из церкви. Пример, можно сказать, братии подавал. К
нему привыкли, стали хорошо относиться. Иногда, правда,
подсмеивались, но беззлобно: смешной, нелепо одетый, простодушный,
Виталька вечно попадал впросак. Да ещё и слышал плохо. Когда
говорил, так из десяти слов, пожалуй, два только и можно было
понять, и то если сильно постараться.
Первые годы в монастыре Виталька ел мало: кусок хлеба сжуёт и гладит
себя по животу довольно – наелся, дескать, до отвала. Топил печь в
храме перед службой. Особенно любил, когда братия крестный ход
вокруг монастыря совершала: провожал их и, встречая, прямо-таки
благословлял, ровно он в сане духовном пребывает. Братия не
возмущалась, да и кто бы стал возмущаться, взглянув на лицо
блаженного, сияющее от счастья? Улыбались ласково Витальке.
Порой то один брат, то другой, а то и паломник делились, будто
сказал им Виталька что-то, иной раз уж совсем несуразное, а оно
возьми да и случись. Кто говорил: «Блаженному Господь открывает,
потому как блажени чистые сердцем...» Другие смеялись только, ведь
невразумительную речь Витальки можно было толковать как угодно: что
хочешь, то и услышишь... Так к общему выводу братия по поводу
Витальки и не приходила.
А потом стало понятно, что никакой он не блаженный, а так,
придурковатый... Потому как молиться перестал, на службу просыпать
начал, на крестном ходе то задом к братии повернётся, то рожу
какую-нибудь противную скорчит. Перестал наедаться простой пищей
монастырской, а стал себе требовать то пельменей, то котлет. В
общем, не Виталька, а сплошное искушение...
И вот наступил день, когда общее терпение лопнуло. Об этом как раз и
разговаривали возмущённо иноки между собой после службы. По
окончании трапезы обычно игумен Савватий поднимал какие-то рабочие
вопросы, касающиеся общемонастырских дел на следующий день, вот
старшая братия и решила поставить перед духовником вопрос ребром: о
дальнейшем пребывании безобразника в обители.
С колокольчиком в руках пробежал по заснеженному монастырю послушник
Дионисий, и стали открываться двери келий, выпуская с тёплым паром
на мороз иноков. Во время трапезы Дионисий читал Авву Дорофея, и
братия чинно, в полном молчании хлебала ароматную грибную похлёбку,
накладывала в освободившиеся тарелки картошку с квашеной ядрёной
капусткой, споро допивала компот, – по звонку колокольчика трапеза
заканчивалась и все вставали, читая благодарственные молитвы.
Потом все снова присели и игумен Савватий сделал несколько
распоряжений, касающихся дополнительного общего послушания: по
случаю сильного снегопада нужно было чистить территорию обители.
Когда он закончил, отец Валериан благословился на несколько слов.
Коротко, но по существу описал безобразия, чинимые в обители
Виталькой, а братия на протяжении его короткой речи согласно кивала
головами: «Да, совсем распустился Виталька – искушает иноков, да и
только...»
Игумен Савватий слушал молча, опустив голову. Выслушав, подумал и
печально сказал:
– Что ж, раз искушает, надо принимать решение... А вот мы сейчас у
отца Захарии спросим, что он по этому поводу думает.
Братия затаила дыхание. Седой схиигумен Захария был человеком в
обители уважаемым. Старенький, аж 1923 года рождения, он всю жизнь
посвятил Богу: служил дьяконом, иереем, потом протоиереем. Помнил
годы гонений на Церковь, времена, когда в спину ему и его
молоденькой матушке кидали камни и грязь. А детишек его в школе
дразнили и преследовали за отказ быть пионерами и комсомольцами,
даже избивали, как сыновей врага народа.
Был арестован в 1950-м и осуждён за «антисоветскую агитацию» на семь
лет строгого режима. После его ареста матушка осталась одна с
детьми, мыкалась, бедная, пытаясь прокормить малышей, и надорвалась,
заболела туберкулёзом. Вернувшийся из лагеря батюшка застал жену
угасающей как свеча.
После её смерти он в одиночку вырастил троих своих сыновей и дочь.
Сыновья пошли по стопам отца и уже много лет служили на приходах,
имея сами взрослых детей и внуков, а дочь выбрала монашескую стезю и
подвизалась в женской обители. Стареющий протоиерей принял
монашеский постриг и тоже поселился в монастыре. Лет десять он был
братским духовником, но ослабел, принял схиму и теперь только
молился. Продолжал ходить на все службы и даже в трапезную, выходя
заранее, чтобы тихонько добрести и не опоздать. Ел только то, что
подавалось на трапезе, и очень мало.
Несколько раз во время болезни старца братия пыталась накормить его
на особинку, повкуснее, но он признавал только простую пищу: суп да
кашу. А из лекарств – Святое Причастие. Иноки поражались:
разболеется старец, все уже переживают, поднимется ли от одра
болезни на этот раз, – а он добредёт до храма, чуть живой доковыляет
к Причастию, смотришь – ожил отец Захария, опять идёт себе тихонько
в трапезную, жмурится на солнышко, иноков благословляет.
В келье у него были лишь топчан, стол да иконы. И ещё всюду духовные
книги. Кому случалось заглянуть в келью старца, удивлялись: где же
он спит? На топчане, заваленном книгами, спать можно было только
сидя. Один послушник как-то рискнул полюбопытствовать, но лучше бы
не спрашивал, так как старец брови нахмурил, принял вид
разгневанного, – послушник и ответа, бедный, ждать не стал, убежал.
Братия очень почитала старого схимника и опытным путём знала силу
его благословения и пастырских молитв. Отец Захария мог и
приструнить, и прикрикнуть на виноватого, но зато, когда он,
благословляя, клал свою большую тёплую ладонь на твою голову,
казалось, что вот она, награда, другой и не нужно, – так тепло
становилось на душе, такой мир и покой воцарялись в сердце.
Большей частью отец Захария молчал и был углублён в молитву. Игумен
Савватий обращался к нему только в самых важных случаях, и сейчас
иноки были поражены: уж такое простое дело, как безобразия глупого
Витальки, можно было, наверное, решить, не нарушая молитвы
схимника...
Отец Захария кротко посмотрел на вопрошающего, помолчал, а потом,
вздохнув, смиренно ответил:
– Что ж... Давно хотел я, братия, покаяться перед вами. Знаете такую
поговорку: «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива»? Так это про
меня... А Виталька – он, стало быть, зеркало. Бумажка лакмусовая.
Только такая... духовная бумажка. Вот как я лишний кусок съем, гляжу
– и Виталька добавки просит...
Братия недоумённо переглянулась. Уж кто-кто, а отец Захария не
только лишнего куска отродясь не едал, но был строгим аскетом. А
схимник продолжал дальше:
– Да... Надысь мне устриц захотелось, а то ещё этих, как их,
крикеток. Чего вы там шепчете? Ну да, креветок. Я друзьям их
заказал, они мне привезли целую сумку, во какую здоровенную, да ещё
кальмара копчёного – кило пять, не меньше... А что? Гады морские –
они пища постная, греха-то нет. Я уж их ел-ел, пять кило
черепнокожих энтих: и до службы, и после службы, и после вечерней
молитвы... В келье закроюсь и лопаю от пуза – а они всё не
кончаются. Вот как я последнего гада морского доел, гляжу – а
Виталька пельменей просит...
Братия уже поняла, что дело неладно. Переглядываются. Только келарь
отец Валериан голову опустил, красный весь стал, аж уши пунцовеют.
Смекнули иноки, стараются и не смотреть на отца Валериана, чтоб не
смущать, значит, а схимник дальше продолжает:
– А то ещё музыку я люблю! А что? Музыка – это дело хорошее. Вот был
у меня старый сотовый телефон, так я друга мирского попросил – он
мне новый телефон подарил, навороченный. Классный такой! – наушники
вставишь в уши и ходишь себе по обители, а у тебя рок наяривает. А
что? Рок-музыка, она, того, очень вдохновляет! Да-а... Смотрю, и
Виталька вместо песнопений валаамских тоже чего-то другое слушать
стал. А что? Тоже вдохновляется...
Сразу двое иноков залились краской. А отец Захария всё продолжает:
– Ещё спать я люблю очень. Монах – он ведь тоже человек, отдыхать
должен. Чтобы, значит, с новыми силами молиться и трудиться. И
вообще, подумаешь – раз-другой на службу проспал! Вечером правило
келейное не выполнил, а свечу загасил да и захрапел сразу. И что? У
меня, может, после этого покаяние появилось. Вот не появлялось и не
появлялось, а как начал дрыхнуть без просыпу, так и появилось...
Значит, польза духовная. И Виталька у себя в каморке спит-храпит –
чтоб мне, значит, не обидно одному спать было.
Братия сидела с низко опущенными головами, а старец не унимался:
– Я вот ещё хочу признаться: раньше на крестный ход вокруг монастыря
с радостью шёл, молился о родной обители, а щас – так мне это дело
надоело, бегом бегу, чтоб энтот ход быстрее закончить да в келью
назад: поспать, али музыку-рок послушать – вдохновиться, али
крикетов откушать. Да ещё Виталька-негодник стоит кочевряжится: то
задом повернётся, то рожу скорчит... Что ж, братия, по-прежнему ли
вы желаете разбить зеркало?
Мёртвая тишина стояла в трапезной. Только за окном свистела метель
да трещали дрова в большой печи.
Отец Захария молчал. Молчала и братия. Печально опустил голову отец
Савватий. Старец вздохнул и сказал уже серьёзно:
– Монашеский постриг, братия, он – как первая любовь. Вспомните!
Помните, как молились со слезами? Как в храм бежали и надышаться,
наслушаться молитвой не могли? Как постриг принимали и обеты давали?
Как сердце трепетало и слёзы лились? Благодать Божия обильно
изливалась, и хотелось подвизаться и ревновать о дарах?
В тишине кто-то всхлипнул. Иноки внимали старцу с трепетом, потому
что слова его были как слова власть имеющего:
– Не теряйте ревности, братия! Не остывайте, не становитесь
теплохладными! Не угашайте Духа Святаго!
Старец замолчал. Вздохнул тяжело и закончил:
– Простите меня, грешного, отцы и братия... Устал я. Храни вас
Господь.
Медленно, в полном молчании выходили иноки из трапезной. Отец
Савватий провожал их внимательным взглядом. Ночью вышел из кельи,
обошёл монастырь с молитвой. Снег скрипел под ногами, над обителью
светила круглая жёлтая луна, и небо было усыпано звёздами.
Внимательно оглядел домики иноков: несмотря на поздний час, почти
все окна светились тихим жёлтым светом свечей – цветом монашеской
молитвы. Отец Савватий улыбнулся.
Через пару дней келарь отец Валериан подошёл на улице к Витальке и,
смущаясь, пробасил:
– Прости меня, брат Виталий, что оговорил тебя за пельмени... Кто я
такой, чтобы тебя судить... Ты хоть обеты не давал, а я... Ты уж
кушай на здоровье что хочешь. Ты ведь и болен ко всему. А я... решил
вот попридержать аппетит, да не знаю, как получится. Помяни на
молитве грешного Валериана, ладно?
Отец Валериан махнул рукой и, горестно вздохнув, ушёл, топая своими
большими сапогами.
А после обеда, выдавая на кухне дежурному трапезнику пельмени для
Витальки, щедрой рукой вывалил на стол сразу две упаковки. Но
трапезник удивил его: Витальке, оказывается, надоели пельмени,
отказывается он от них. Сидит уже в трапезной и суп за братией
доедает. Отец Валериан заглянул в щёлку трапезной, перекрестился
радостно – и спрятал пельмени подальше, вглубь большой морозильной
камеры.
Источник:
Вера-Эском
2 декабря 2012 года
Другие способы внести пожертвование
|