Почетный знак Святой Татьяны

Почетный знак Святой Татьяны присужден начинающему писателю из Сыктывкара Станиславу Новикову. Станислав Новиков - студент Сыктывкарского духовного училища, чтец Свято-Казанского храма в местечке Кочпон в Сыктывкаре. Он стал победителем в престижном Межвузовском творческом конкурсе ко дню Святой Татьяны в номинации «Проза, поэзия, публицистика». Награду вручил митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир. Награждение состоялось 25 января в Смольном соборе Санкт-Петербурга.

Решение о награждении приняло жюри под председательством Академика РАЕН, доктора экономических наук, профессора, члена НМС Межвузовской ассоциации Покров, члена научного совета по религиозно-социальным исследованиям отделения общественных наук РАН Сергея Дятлова при сопредседательстве Председателя правления СПб отделения Союза писателей России, главного редактора газеты «Литературный Петербург" Б. Орлова.

Почетный знак Святой Татьяны был учрежден в 1996 году Санкт-Петербургской епархией, межвузовской ассоциацией духовно-нравственного просвещения "Покров" и советом ректоров города. Почетный знак как церковно-общественная награда вручается всем тем, кто в течение многих лет занимается просветительской и социальной деятельностью в молодежной среде. Решение о награждении принимается на заседании учредителей знака Святой Татьяны на основе представленных молодежных, учебных и церковных организаций и учреждений.

Станислав Новиков: Никиткино чудо

В те времена, когда Россия еще была Русью, причем Святой, в маленьком селе Битюки стояла деревянная церквушка во имя Покрова Пресвятой Богородицы. И в этот малый храм пришла великая радость.

Отец Герман, тяжко отдуваясь и пуча глаза, бежал на пригорок, где стояла церковь. Ряса его развевалась на ветру, в зажатом кулаке виднелся скомканный клочок бумаги. Он подбежал к столбу с подвешенной рельсой и схватил там же подвешенное било. Согнувшись от быстрого бега в три погибели, упершись одной рукой о колено, второй он принялся трезвонить набат. Как и всегда рельса уловила настроение бившего и суть события, а потому звучала высоким ликующим звоном, а не густым, тяжелым, тревожным боем. Село пришло в движение. Захлопали двери, заскрипели калитки, загоготали потревоженные гуси. Влекомый набатным зовом народ бежал к церкви. Батюшка колотил пока не собрались подле него почти все:

– Люди добрые! Радость нам превеликая! Поздравляю вас! – взволнованный священник отрывисто кричал, делал значительные глаза и взмахивал руками, пытаясь изобразить размер надвигавшейся радости.

– Что за радость-то, батюшка? Скажи уже, чего томишь? – со смехом крикнул кузнец Федор. Народ тепло жмурился на ликовавшего священника и с нарастающим нетерпением смыкал круг возле батюшки.

– Сказать? Сейчас скажу. – отец Герман выждал театральную паузу и подался всем телом к народу, – Звонницу велено строить! Колокола едут!!! - торжествующе вздел руку с письмом и вдруг залился слезами, спрятав лицо в ладонях.

Народ радостно зашумел, задвигался. Бабы крестились и утирали глаза, бородатые мужики обнимались и лобызались. Федор, поправив картуз за козырек, веско бросил: «Пойду скобы ковать» – и, скупо улыбаясь, двинулся в кузню. Раздался тоненький старческий крик: «Качай батюшку!», и народ гурьбой кинулся к священнику. Тот, отмахиваясь, попятился:

– Какой качай? Что вы, ребятки? Молебен надо… Благодарственный…

– А вот качнем и отслужим!

– Вашим, батюшка, ведь попечением…

После молебна приходской совет остался обсудить строительство. Но возбужденные сельчане не расходились, и сами собой получились посиделки. Мигом притащили столы и скамьи, установили их возле церкви. Пока собирали самовар да утварь, конюх Егор намекнул на «обмыть надо бы», но сконфуженный укоряющим взглядом отца Германа и шиканьем баб, немедленно отрекся.

Сидели, пили чай. Священник снова и снова рассказывал, что его попечения ровно никакого, а есть лишь милость епархиального начальства да Богородичное участие. В уездном городке на вновь построенную церковь Ильи Пророка уже давно были заказаны колокола числом пять. Да тут изрядно прегрешающий купец Авдотьев озаботился состоянием своей окаянной души и заказал для новой церкви богатейшую звонницу аж на двенадцать колоколов, среди которых был и один великий. Малый же пятерик достался епархии даром. А поскольку новых храмов в строительстве пока не было, то решено было на Покровский праздник одарить тезоименитый сельский храм, который самостоятельно обзавестись колоколами если бы и смог, то разве что ко второму пришествию. Сельчане обсуждали где поставят колокольню, кого снарядят валить лес, кого назначат в плотники. И вдруг заметили, что нет Никитки.

Этот сморщенный несуразный старичок был нежно любим всем селом. Настолько, что даже и для ребятни был «Никиткой». Сейчас он переживал страшное горе: старика отстранили с клироса. А ведь пел он в церковном хоре сколько себя помнил. Но голос его стал уже таким старческим и дребезжащим, что когда в село приехал на постоянное жительство учитель Антонов с великолепным тенором, батюшка Никитку отстранил. Старик переживал очень сильно. Растерянный и сокрушенный он всюду слонялся, ко всем приставал и со слезой в голосе обливал учителя неприязнью, горько сетуя и взывая к справедливости, тут же каясь и обреченно соглашаясь с тем, что «так и должно быть». Учитель, интеллигентный человек высокой набожности, сильно страдал от сложившейся ситуации. Никиткой же постепенно овладела по настоящему великая скорбь. Старик остро переживал свою ненужность и ему стали мниться многочисленные чудеса и знамения, якобы о его значимости свидетельствующие. Бывали ему и сияния в небе, и сны вещие, и явления старцев и стариц. Обо всех них он неуклонно докладывал сельчанам. Правда, всегда лишь после того, как ознаменованное старику событие уже свершалось.

Теперь же деда потеряли. Оказалось, что Никитка рыбачил. За ним немедленно послали мальчишку. Народ виноватился, что забыли про деда. Потому что для старика эта радость была, пожалуй, значительней всех. О колоколах Никитка мечтал всегда. Большуха Агафья еще при жизни рассказывала, что это у него с детства, с тех пор, как брал его с собой на богомолье в Сергиеву Лавру плотник Степан, тоже уже давно преставившийся.

Никитка обрушился на сельчан словно вихрь. Его трясло, по лицу шли пятна, и он не мог связно говорить:

– А я вчера слышу: в подполе у меня звон. Я туда! Смотрю – чугунок старый завалился с полки. Поставил его понадежнее, а он опять падает. И снова со звоном , с таким… хрустальным… Не звенит так чугуняка-то. Это ведь знак! Верно мне звонарем быть. А, батюшка? – и старик уставился на священника с такой надеждой, что все притихли.

Священник растеряно огладил бороду, сделал значительные глаза, потом решительно набрал воздуху, но вновь призадумался:

– Э-э-э… Ну, стало быть… Ну, будешь звонарем… Раз такое дело…

Народ с облегчением зашумел и все принялись поздравлять счастливого старика.

Со временем же оказалось, что все не так просто. Никитка стал готовиться к новой своей должности с рвением и старанием. Развесил у себя во дворе разных размеров котелки в ряд, и стал преследовать Федора, чтобы тот приделал к ним языки, как у колоколов. Не долго отмахивался кузнец, не выдержав слезящихся стариковских глаз, уступил – приделал металлические стержни. Никитка приступил к репетициям. Тут и выяснилась совершеннейшая его непригодность к звонарному делу. У старика напрочь отсутствовало чувство ритма. Оглушительная какофония несколько дней терзала уши ближних и дальних соседей Никитки. Наконец, терпение их лопнуло, и через батюшку на тренировки старика был наложен запрет. Для начала Никитке было сказано, что запрет продлится до тех пор, пока не привезут колокола, подводы с которыми ожидали еще не скоро. На деле же все понимали, что звонарем старику не быть. Как же об этом Никитке сказать, никто не знал. Ходили, прятали глаза при встрече и фальшивым голосом переводили разговор на рыбалку, зная, что старик эту тему самостоятельно сменить не сможет. Но дед все понял сам и пошел к священнику:

– Батюшка, не выходит у меня звонарить-то, а..?

– Ох, Никитушка, ведь и действительно у тебя не очень складно получается. Ты не расстраивайся пока. Колокола приедут, попробуешь на настоящих, может, и пойдет тогда. А то что это, на котелках-то? У всякого не получится.

– Да вы меня, честный отче, не утешайте. Не осталось от меня никакого толку. Весь вышел. Так я мыслю, что ежели Божией воли на то не будет, то и звонарем мне быть не надо. А вот как Бог наш милостив, так и прошу вас, батюшка, благословить меня на особое испрошение.

– Это какое такое особое испрошение? – батюшка строго сдвинул брови и требовательно вгляделся в старика. – Ты чего удумал, Никитка?

– А вот то и удумал, – упрямо ответил старик. – Хочу крестным ходом ходить вокруг храма с возженной лампадкой да «Царю Небесный» при этом ходе читать. Сам, единолично. Ежели будет на меня замысел Божий, то по моему усердию Дух Святый на меня снизойдет и нужное звонарное дарование мне и откроется. Так что благословите меня, буду по ночам ходить, чтобы народ не смущать. Все равно спать-то не могу я…

– Никитка, чадо ты Господне… – растроганный священник обнял старика, торжественно осенил его. – Благословение Бога нашего да будет на тебе.

А потом долго смотрел вслед уходящему Никитке и шептал про себя благодарственные молитвы, радуясь о том, что имеет перед собой такие славные примеры искренней веры.

Звонница была уже почти готова, когда случилась этой истории развязка. Отец Герман был в соседней деревне на требах: поехал крестить родившуюся двойню, да подзадержался и остался там ночевать. Под самое раннее утро на взмыленной лошади ворвался в деревню закопченный, покрытый сажей гонец из Битюково. Заколотил в дверь дома, где ночевал батюшка, и когда высыпал встревоженный народ, сорвал с головы картуз и, едва сдерживая чувства, отрапортовал глухим голосом:

– Батюшка, храм сгорел! Никитка подпалил нечаянно… Сам-то Никитка утварь спасал, пока мы тушили. Почти все вынес: иконы, одеяния богослужебные, книги… Да обгорел так, что смотреть не можно: весь обугленный… Когда я за вами-то поехал, еще живой был, но сейчас-то уж точно помер.

Снарядили священнику лошадь, и понесся отец Герман к сожженному своему храму. Страшное зрелище предстало перед ним по приезду: от церкви ничего не осталось, лишь пепелище с грудой почти сгоревших бревен, от которых все еще исходил жар. Поодаль свален кучей церковный скарб. Перемазанный сажей, обожженный народ тоскливо бродил вокруг. Несколько баб сгрудились рядом с Никиткой, уложенным на одеяла.

Старик действительно страшно пострадал. Одежда его была почти вся сожжена, кожа превратилась в обгоревшую, потрескавшуюся корку, сочившуюся сукровицей и кровью. Лицо все обуглено, веки спеклись и прикрыли глаза бугристой розовой массой. Тесемка нательного крестика сгорела напрочь, сам же крестик вплавился в грудь Никитки и ясной искрой блестел прямо в глаза священнику. Отец Герман опустился перед стариком на колени и, тихонько раскачиваясь, разглядывал его, пытаясь совладать с чувствами, унять невыносимую сердечную боль:

– Никитушка… Голубчик ты мой… – прошептал батюшка.

– А-а-ах… Отче… Прости меня… Христом Богом молю, прости меня… – с жутким сипом откликнулся Никитка, слабо шевельнул головой, затем рукой. – Ужас-то какой я содеял…

– Никитушка, ты нас за все прости, милый…

– Нечаянно я, батюшка… Споткнулся я да упал на ходе своем… И головою прямо о камень… А из керосинки-то и пролилось прямо на церкву… Пока оклемался… Уж я как тушил-то… О-о-ой, больно мне, отче…

– Терпи, родненький. Сподобил тебя Господь на муки для души твоей бессмертной.

– Церковка-то наша начисто сгорела. Оставил я людей без дома Господня. Как же вы все теперь будете-то без церкви?

– Да новую отстроим, миленький, наша-то уже совсем старая была…

– Ад мне уже здесь, батюшка… Стыдно-то как…

– Здесь ад да на время, а там рай да навсегда, Никитушка…

Народ сгрудился вокруг умирающего тяжкой смертью старика, плакали не только бабы...

– Простите мне люди добрые, умоляю вас, простите мне… Ну, как вы без храма-то будете? Да что же я наделал-то? И чуда ведь никакого не случилось…

Вдруг Федор встрепенулся, оглядел всех дикими глазами, потом яростно приложил палец к губам, призывая всех молчать. На цыпочках неслышно пододвинулся он к храму. И, сделав приглашающие глаза, закричал:

– Люди! Глядите!

Народ с недоумением смотрел на кузнеца, подозревая в нем зарождающееся безумие. А Федор словно дирижер, управляющий оркестром, взмахнул народу руками:

– Храм-то восстает! – он схватил лежавшую доску и сунул ее в пепелище, задвигал ей там, поднимая головешками шум и шелест. Смекнул что-то и плотник Игорь: подхватил две чурочки и стал легонько ими постукивать друг по другу, напряженно наблюдая за стариком, – верит ли?

Священник чувствовал, как щемят ему сердце невероятной силы чувства, как душат его нежнейшие слезы. Подыграл мужикам, изображая голосом изумление, вскричал:

– Воистину! Смотрите, православные! Уж первый ряд из-под пепла показался. Видите, как угли-то раздвигает?

Люди все поняли. Наперебой принялись рассказывать друг другу, как ряд за рядом восстают из-под пепла стены храма. Воротили лица в сторону от Никитки, словно не к нему обращались. В деталях живописали восстание церкви. Ликовали так, словно и действительно на их глазах из пепла возникала новая церковь. Да еще пуще прежней красивая, да куполов-то на новой аж пять, да каким золотом сияют…

Никитка вслушивался. По его обезображенному, застывшему лицу ничего нельзя было прочесть.

– Вона как… Простил мне Бог… Да чрез мой проступок явился народу… В силе и славе… – слабо прошептал Никитка, потом возвысил свой последний голос и как мог громко воззвал. – Люди, радуйтеся… Христос посреде нас…

И с этими словами Никита Сергеевич Тентяков предал свою бессмертную душу Богу.

3 февраля 2012 года

Другие способы внести пожертвование