Поделись ссылкой с
друзьями |
|
Священномученик Илларион Троицкий:
Без Церкви нет спасения
Дивен
Промысл Божий в жизни Русской Православной Церкви, которая в XX
столетии совершила великий подвиг стояния в вере даже до смерти, ибо
такими свидетелями верными стали новомученики и исповедники
российские которые, как звезды на тверди небесной сияют над Русской
землей. В сонме мучеников особое место занимает архиепископ Иларион
(Троицкий).
13 сентября 1886 года в с. Липицы Каширского уезда Тульской губернии
в семье священника Алексия Троицкого родился сын. При крещении ему
нарекли имя Владимир.
Через 27 лет Владимир Троицкий принимает монашеский постриг в скиту
Параклит Троице-Сергиевой с именем Иларион.
С самого раннего детства в нем пробудилось стремление к учению.
Будучи пятилетним отроком, он взял своего трехлетнего брата за руку
и пошел вместе с ним из родной деревни в Москву учиться. И когда
братишка от усталости заплакал, то Владимир сказал ему: «Ну и
оставайся неученым». Родители вовремя спохватились, заметив
исчезновение детей, и быстро возвратили их под кров своего дома.
Владимир вскоре был отдан в Духовное училище, а затем в Духовную
семинарию. По окончании полного курса семинарии он поступает в
Московскую Духовную академию и блестяще заканчивает ее в 1910 году
со степенью кандидата богословия. Его оставляют при академии
профессорским стипендиатом.
Следует отметить, что Владимир во всех школах, начиная с Духовного
училища и кончая Духовной академией, учился превосходно. По всем
предметам он всегда имел отличные оценки.
В 1913 году будущий владыка получает ученую степень магистра
богословия за свой фундаментальный труд «Очерки из истории догмата о
Церкви».
Современники рисуют его портрет светлыми красками. Он молодой,
жизнерадостный, всесторонне образованный, прекрасный церковный
проповедник-оратор и певец, блестящий полемист, всегда естественный,
искренний, открытый. Физически очень сильный, высокого роста, с
широкой грудью, имел пышные русые волосы, ясное, светлое лицо. Он
был любимцем народа. Епископ Иларион пользовался большим авторитетом
среди духовенства и своих собратий-епископов, называвших его за ум и
твердость в вере «великим».
Епископское служение его было крестным путем. Не прошло и двух лет
со дня его хиротонии, как он оказался в ссылке в Архангельске. Для
обновленцев он становится грозой, в их глазах он не отделим от
Святейшего Патриарха Тихона. Обновленческие заправилы чувствовали,
что архиепископ Иларион мешает им, и потому употребили все усилия,
чтобы лишить его свободы.
В декабре 1923 года архиепископ Иларион был приговорен к трем годам
заключении. Этапом он был доставлен в Кемский лагерь, а затем на
Соловки.
Когда архиепископ увидел весь ужас барачной обстановки и лагерную
пищу, то сказал: «Отсюда живыми мы не выйдем».
Находясь на Соловках, архиепископ Иларион сохранил в себе все те
добрые качества души, которые он приобрел посредством подвигов и до
монашества, и в монашестве, и в священстве. Те, кто в это время
находились вместе с ним, являлись свидетелями его полного
монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения,
детской кротости. Своими вещами он не интересовался. Поэтому кто-то
из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. И такой
послушник был у него и на Соловках. Архиепископа Илариона можно было
оскорбить, но он на это никогда не отвечал и даже мог не заметить
сделанной попытки. Он всегда был весел, и если даже озабочен и
обеспокоен, то быстро старался прикрыть это все той же веселостью.
Он на все смотрел духовными очами, и все служило ему на пользу духа.
Владыку Илариона очень веселила мысль, что Соловки есть школа
добродетелей – нестяжания, кротости, смирения, воздержания,
терпения, трудолюбия. Однажды обокрали прибывшую партию духовенства,
и отцы сильно огорчились. Один из заключенных в шутку сказал им, что
так их обучают нестяжанию. Владыка от этой шутки был в восторге. У
одного ссыльного два раза подряд пропадали сапоги, и он разгуливал
по лагерю в рваных галошах. Архиепископ Иларион, глядя на него,
приходил в подлинное веселье, чем и вселял в заключенных благодушие.
Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому,
общительность были просто поразительными. Он был самой популярной
личностью в лагере, среди всех его слоев. Его знала «шпана»,
уголовщина, преступный мир воров и бандитов именно как хорошего,
уважаемого человека, которого нельзя не любить. На работе ли
урывками, или в свободный час его можно было увидеть разгуливающим
под руку с каким-нибудь таким «экземпляром» из этой среды. Это не
было снисхождение к младшему брату и погибшему, нет. Владыка
разговаривал с каждым как с равным, интересуясь, например,
«профессией», любимым делом каждого. «Шпана» очень горда и чутко
самолюбива. Ей нельзя показать пренебрежения безнаказанно. И потому
манера владыки была всепобеждающей. Он, как друг, облагораживал их
своим присутствием и вниманием. Наблюдения же его в этой среде,
когда он делился ими, были исключительного интереса.
Он доступен всем, он такой же, как все, с ним легко всем быть,
встречаться и разговаривать. Самая обыкновенная, простая, несвятая
внешность – вот что был сам владыка. Но за этой заурядной формой
веселости и светскости можно было постепенно усмотреть детскую
чистоту великую духовную опытность, доброту и милосердие, это
сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру,
подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство, не говоря
уже об умственном, сопряженном с силой и ясностью убеждения. Этот
вид обыкновенной греховности, юродство, личина светскости скрывали
от людей внутреннее делание и спасали его самого от лицемерия и
тщеславия. Он был заклятый враг лицемерия и всякого «вида
благочестия», совершенно сознательный и прямой. В «артели Троицкого»
(так называлась рабочая группа архиепископа Илариона) духовенство
прошло в Соловках хорошее воспитание. Все поняли, что называть себя
грешным или только вести долгие благочестивые разговоры, показать
строгость своего быта не стоит. А тем более думать о себе больше,
чем ты есть на самом деле.
Каждого приезжающего священника владыка подробно расспрашивал обо
всем, что предшествовало заключению. Привезли однажды в Соловки
одного игумена. Архиепископ спрашивает его: – За что же вас
арестовали? – Да служил молебны у себя на дому, когда монастырь
закрыли, – отвечает отец игумен, – ну, собирался народ, и даже
бывали исцеления…
– Ах, вот как, даже исцеления бывали… Сколько же вам дали Соловков?
– Три года.
– Ну, это мало, за исцеления надо бы дать больше, советская власть
недосмотрела…
Само собой понятно, что говорить об исцелениях по своим молитвам
было более чем нескромно.
* * *
В середине лета 1925 года с Соловков
архиепископа Илариона отправили в Ярославскую тюрьму.
Когда он находился в Ярославской тюрьме, в лоне Русской Церкви
возник григорианский раскол. Тогда-то, как к популярному архиерею, и
явился к нему агент ГПУ и стал склонять его присоединиться к новому
расколу. «Вас Москва любит, – заявил представитель ГПУ, – вас Москва
ждет». Архиепископ Иларион остался непреклонен. Он уразумел замысел
ГПУ и мужественно отверг сладость свободы, предлагаемой за измену.
Агент удивился его мужеству и сказал: «Приятно с умным человеком
поговорить. – И тут же добавил: – А сколько вы имеете срока на
Соловках? Три года?! Для Илариона три года?! Так мало?»
Неудивительно, что после этого архиепископу Илариону было добавлено
еще три года. И добавлено «за разглашение государственных тайн», то
есть разглашение разговора его с агентом в Ярославской тюрьме.
Весной 1926 года архиепископ Иларион был снова возвращен на Соловки.
Удивительным было отношение владыки к окружающим. Казалось, что
внешнее состояние другого человека вообще не важно для него. В той
уважительности, с которой он относился даже и к представителям
«дна», не было ничего показного: святитель умел распознавать образ
Божий в любом человеке. Люди отвечали ему за любовь искренним
уважением и любовью. Совершенно невольно святитель так поставил
себя, что на Соловках стали создаваться о нем легенды. О них мы
знаем благодаря очеркам Б. Ширяева, также бывшего соловецким
узником. Очерки эти составили книгу «Неугасимая лампада», в которой
святителю Илариону отведено немало страниц.
* * *
Из книги Б. Ширяева «Неугасимая
лампада»:
Древни,
но нетленны сказы соловецких камней, и нет им конца… В ряд с
замшелыми камнями ушедших веков теперь становятся новые, времен
сущих, текущих, но столь же твердые и непоколебимые.
Одним из таких новых, но столь же несокрушимых, как прежние, камней
соловецкой обители духа стал архиепископ, владыка Иларион.
Огромная внутренняя сила его проявилась с первых же дней по прибытии
на каторгу. Он не был старейшим из заточенных иерархов, но разом
получил в их среде признание высокого, если не первенствующего
авторитета.
Силе, исходившей от всегда спокойного, молчаливого владыки Илариона,
не могли противостоять и сами тюремщики: в разговоре с ним они
никогда не позволяли себе непристойных шуток, столь распространенных
на Соловках, где не только чекисты-охранники, но и большинство
уголовников считали какой-то необходимостью то злобно, то с грубым
добродушием поиздеваться над «опиумом».
Нередко охранники, как бы невзначай, называли его «владыкой». Обычно
– официальным термином «заключенный». Кличкой «опиум», «попом» или
«товарищем» – никогда, никто.
Владыка Иларион всегда избирался в делегации к начальнику острова
Эйхмансу, когда было нужно добиться чего-нибудь трудного, и всегда
достигал цели. Именно ему удалось сконцентрировать духовенство в
шестой роте, получить для него некоторое ослабление режима,
перевести большинство духовных всех чинов на хозяйственные работы,
где они показали свою высокую честность. Он же отстоял волосы и
бороды духовных лиц при поголовной стрижке во время сыпнотифозной
эпидемии. В этой стрижке не было нужды: духовенство жило чисто.
Остричь же стариков-священников значило бы подвергнуть их новым
издевательствам и оскорблениям.
Устраивая других – и духовенство, и мирян – на более легкие работы,
владыка Иларион не только не искал должности для себя, но не раз
отказывался от предложений со стороны Эйхманса, видевшего и
ценившего его большие организаторские способности. Он предпочитал
быть простым рыбаком. Думается, что море было близко и родственно
стихийности, непомерности натуры этого иерарха, русского князя
Церкви, именно русского, прямого потомка епископов, архимандритов,
игуменов, поучавших и наставлявших князей мира сего, властных в
простоте своей и простых во власти, данной им от Бога…
Когда первое дыхание весны рушит ледяные покровы, Белое море
страшно. Оторвавшись от матерого льда, торосы в пьяном веселье
несутся к северу, сталкиваются и разбиваются с потрясающим грохотом,
лезут друг на друга, громоздятся в горы и снова рассыпаются.
Редкий кормчий решится тогда вывести в море карбас – неуклюжий, но
крепкий поморский баркас, разве лишь в случае крайней нужды. Но уж
никто не отчалит от берега, когда с виду спокойное море покрыто
серою пеленою шуги – мелкого, плотно идущего льда. От шуги нет
спасения! Крепко ухватит она баркас своими белесыми лапами и унесет
туда, на полночь, откуда нет возврата.
В один из сумеречных, туманных апрельских дней на пристани, вблизи
бывшей Савватиевской пустыни, а теперь командировки для
организованной из остатков соловецких монахов и каторжан рыболовной
команды, в неурочный час стояла кучка людей. Были в ней и монахи, и
чекисты охраны, и рыбаки из каторжан, в большинстве – духовенство.
Все не отрываясь вглядывались вдаль. По морю, зловеще шурша, ползла
шуга.
– Пропадут ведь душеньки их, пропадут, – говорил одетый в рваную
шинель старый монах, указывая на еле заметную, мелькавшую в льдистой
мгле точку, – от шуги не уйдешь…
– На все воля Божия…
– Откуда бы они?
– Кто ж их знает? Тамо быстринка проходит море чистое, ну и вышли,
несмышленые, а водой-то их прихватило и в шугу занесло… Шуга в себя
приняла и напрочь не пускает. Такое бывало!
Начальник поста чекист Конев оторвал от глаз цейсовский бинокль.
– Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно, сам Сухов.
– Больше некому. Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас
белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое чудище
взять. Ну, и рисканул!
А там, вдали, мелькала черная точка, то скрываясь во льдах, то вновь
показываясь на мгновение. Там шла отчаянная борьба человека со
злобной, хитрой стихией. Стихия побеждала.
– Да, в этакой каше и от берега не отойдешь, куда уж там вырваться,
– проговорил чекист, вытирая платком стекла бинокля. – Амба! Пропал
Сухов! Пиши полкового военкома в расход!
– Ну, это еще как Бог даст, – прозвучал негромкий, но полный
глубокой внутренней силы голос.
Все невольно обернулись к высокому плотному рыбаку с седоватой
окладистой бородой.
– Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? – так
же тихо и уверенно продолжал рыбак, обводя глазами толпу и зорко
вглядываясь в глаза каждого. – Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да
вот этих соловецких двое… Так и ладно будет. Волоките карбас на
море!
– Не позволю! – вдруг взорвался чекист. – Без охраны и разрешения
начальства в море не выпущу!
– Начальство, вон оно, в шуге, а от охраны мы не отказываемся.
Садись в баркас, товарищ Конев!
Чекист как-то разом сжался, обмяк и молча отошел от берега.
– Готово?
– Баркас на воде, владыка!
– С Богом!
Владыка Иларион стал у рулевого правила, и лодка, медленно
пробиваясь сквозь заторы, отошла от берега.
Спустились сумерки. Их сменила студеная, ветреная соловецкая ночь,
но никто не ушел с пристани. Забегали в тепло, грелись и снова
возвращались. Нечто единое и великое спаяло этих людей. Всех без
различия. Шепотом говорили между собой, шепотом молились Богу.
Верили и сомневались. Сомневались и верили.
– Никто, как Бог!
Сторожко вслушивались в ночные шорохи моря, буравили глазами
нависшую над ним тьму. Еще шептали. Еще молились.
Но лишь тогда, когда солнце разогнало стену прибрежного тумана,
увидели возвращавшуюся лодку и в ней не четырех, а девять человек.
И тогда все, кто был на пристани, – монахи, каторжники, охранники, –
все без различия, крестясь, опустились на колени.
– Истинное чудо! Спас Господь!
– Спас Господь! – сказал и владыка Иларион, вытаскивая из карбаса
окончательно обессилевшего Сухова.
…Пасха в том году была поздняя, в мае, когда нежаркое северное
солнце уже подолгу висело на сером, бледном небе. Весна наступила, и
я, состоявший тогда по своей каторжной должности в распоряжении
военкома особого Соловецкого полка Сухова, однажды, когда тихо и
сладостно-пахуче распускались почки на худосочных соловецких
березках, шел с ним мимо того Распятия, в которое он выпустил оба
заряда.
Капли весенних дождей и таявшего снега скоплялись в
ранах-углублениях от картечи и стекали с них темными струйками.
Грудь Распятого словно кровоточила.
Вдруг, неожиданно для меня, Сухов сдернул буденовку, остановился и
торопливо, размашисто перекрестился.
– Ты смотри… чтоб никому ни слова… А то в карцере сгною! День-то
какой сегодня, знаешь? Суббота… Страстная…
В наползавших белесых соловецких сумерках смутно бледнел лик
распятого Христа, русского, сермяжного, в рабском виде и исходившего
землю Свою и здесь, на ее полуночной окраине, расстрелянного
поклонившимся Ему теперь убийцей…
Мне показалось, что свет неземной улыбки скользнул по бледному лику
Христа.
– Спас Господь! – повторил я слова владыки Илариона, сказанные им на
берегу. – Спас тогда и теперь!..
В декабре 1929 года архиепископа Илариона направили на поселение в
Среднюю Азию, в город Алма-Ату, сроком на три года. Этапом он
добирался от одной тюрьмы до другой. По дороге его обокрали, и в
Ленинград он прибыл в рубище, кишащем паразитами, и уже больным. Из
ленинградской тюремной больницы, куда его поместили, он писал: «Я
тяжело болен сыпным тифом, лежу в тюремной больнице, заразился,
должно быть, в дороге; в субботу, 28 декабря, решается моя участь
(кризис болезни), вряд ли перенесу».
В больнице ему заявили, что его надо обрить, на что Преосвященный
ответил: «Делайте теперь со мной, что хотите». В бреду он говорил:
«Вот теперь-то я совсем свободен, никто меня не возьмет».
За несколько минут до кончины к нему подошел врач и сказал, что
кризис миновал и что он может поправиться. Архиепископ Иларион едва
слышно прошептал: «Как хорошо! Теперь мы далеки от…» И с этими
словами исповедник Христов скончался. Это было 15/28 декабря.
Митрополит Серафим Чичагов, занимавший тогда Ленинградскую кафедру,
добился разрешения взять тело для погребения. Митрополит Серафим
принес свое белое облачение, белую митру. Покойного облачили и
перевезли в церковь ленинградского Новодевичьего монастыря. Владыка
страшно изменился. В гробу лежал жалкий, весь обритый, седой
старичок. Одна из родственниц покойного, увидевшая его в гробу,
упала в обморок. Так он был непохож на прежнего Илариона.
Кроме митрополита Серафима и архиепископа Алексия в погребении
участвовали епископ Амвросий (Либин) Лужский, епископ Сергий
(Зенкевич) Лодейнопольский и еще три архиерея. Надгробные речи были
запрещены, но Владыка Николай (Ярушевич) прочитал заповеди
блаженства так, что все присутствовавшие рыдали. Каждая из этих
заповедей была исполнена Святителем, о чем свидетельствует все его
житие.
Похоронили святителя на кладбище Новодевичьего монастыря. Почитание
Святителя началось сразу после его кончины. Храм не мог вместить и
малой части желающих проститься с Владыкой. Вот слова одного из
священников, участника похорон: «Когда мы выходили из собора, был
такой необычайный звон, как будто пасхальный. Это Ангелы на небе
радовались новому святому, который туда пришел.
|